Жаннет застыла в изумлении.
– Я старый русский мэн. Я пью по кружке… нах по кружке… Бим обиделся и вскочил в запале из—за стола. Так удобней изображать объяснительные фигуры.
– Я, я, – тут он показал на себя, точнее, на свою майку со значками телекомпаний, – …я – Сибирь, я – мэн, я пью по восемь кружек в день.
Он загнул пять пальцев на левой руке, потом поставил ногу в дырявых сандалиях на стул и отсчитал дополнительно три корявых пальца на ноге.
???
– Порфирий, ты ноги с утра мыл? – спросил, застыдившись своего друга, Кирьян Егорович.
– Я метро топтал полдня. А ноги, конечно, мыл. Вместе мыли. Сам—то мыл ноги?
– Мыл, – серьёзно и без подвоха ответил Кирьян Егорович.
– А писю?
Это уже подстава.
– В первую очередь. Ещё и поссал в душе.
Колкостью на колкость!
Официантка перевела текст коллеге.
Бантик отбежал, чуть не перевернув тележку, и ткнулся головой в стойку. Его трясло, он практически рыдал.
Баржа испускала смех.
Жаннетка, заражённая общим настроением, согнулась в поясе, готовая блевнуть завтраком. В сторону русских повёрнуты головы клиентов баржи. Ободряющие улыбки на лицах: эти русские опять что—то натворили (глупое).
Бим, гордясь произведённому эффекту, продолжил: «У меня на правой руке пальцы не сгибаются».
Продемонстрировал, как у него не сгибаются пальцы (он всегда так делает в первые же минуты новых знакомств, это его фишка). Предложил удостовериться официантке.
Жаннетка, побрезговав, несгибания пальцев проверять не стала.
– Tic doloriux! – крикнула она в сторону Бантика. Звони в амбуланце.
– Щас тебя в больницу заграбастают, – огорчённо сказал Кирьян Егорович. Он правильно понял слова тик и амбуланце.
– Не суетитесь, люди! – успокаивал Бим французское сообщество. – Это давно случилось. Байконур, понимаете? Ракеты. Пфу! Пфу. В небо стреляйт. Космос! Кирюха, переведи как у них ракеты, – ну, у французов, у американов этих… в жопу им палец.
У Кирюхи, как назло, имена всех военных ракет выпали из памяти: «Союз, нет, Аполлон, Гагарин! Во, Поларис!»
– А—а—а. Поларис. Ледовитый океан. Путешественник. Пальцы отморозил. – Все поняли примерно правильно.
Бим глазами сильно походил на спившегося космонавта в отставке. Не на Гагарина, конечно, но, на другого точно.
– Это последствия службы, – продолжал Порфирий, тыча в родные лямбли, – я ветеран русских ракетных войск. Я пью пиво по человеческим законам! Как положено мэну. А Хэм, мировой писатель, пил по полкружки? Да быть не может. Найн, ноу, нет! Буду блядью! – Крест из рук.
– Гаварытэ, наконэц, по—русски, – с сильным акцентом и совершенно неожиданно для Кирьяна Егоровича и Бима молвила Жаннет.
Секундный антракт и новый акт.
– Вау! – вскричал Бим в начале следующего действия, – а мы тут паримся, понимаешь! Ты наша? Ты русская, что ли, баба? Ты – русская миссис?
– Ма—де—му—азель! – по слогам и достаточно зло поправил Кирьян, – а как вас зовут? А мы есть Порфирий энд Кирьян.
Девушка внимательно посмотрела на бородатых русских. Застыдилась чего—то. Может, от излишне долгого общения.
– А я Жаннетт…
– Какое историческое имя! – радостно воскликнул Бим, – Жанну де Арк знаю. А у нас Жанна Фриске есть. Не знаете Фриске?
Нет, не знала и не пила Жаннет никакой фриски. И виски не особенно жаловала.
Странное дело, весь мир должен бы знать Фриске! – думал Кирьян Егорович.
Он стоял как—то раз в основании площадной сцены, на которой колбасилась Жанна, демонстрируя лучшие части спортивной фигуры.
– А у вас красивые русские имена. Я читала Достоевского. Там… да… был один детектифф по имени Пор—фиррий.
Кирьян запамятовал фамилию и отчество детектиффа. Порфирий помнил прекрасно.
– Мадам! У Вас прекрасный русский выговор. За Достоевского Порфирия Петровича от лица Союза Писателей России и лично от Порфирия Сергеевича Бима—Нетотова, а также от Фриски (мы ей передадим) выражаю Вам большое благодарственное спасибочко.
– Говори проще и не выёживайся в изысках, – попросил Кирьян Егорович, – а то тут наши классики изволят купаться.
Он перевесился через перила и глянул в Сену.
(Голова Пушкина стыдливо ныркнула в волну, а любопытный Гоголь только слегка притоп и подмигнул, сволочь такая!)
Кирьян Егорович припух: он надул губы и чрезвычайно уродливо потряс головой. (Видение исчезло, голове от качки неприятно, с пивом пора притормозить).
– Нет, – скромно отвечала Жаннет, проигнорировав и миссис, и мамзель, и мадам, и какую—то неведомую Фриску, – я немноххо учила русский, а ещё во мне тчут—тчут русская кровь.
– Чуть—чуть, – уточнил Кирьян Егорович.
– Спасибо. Чтуть—чтуть. Ой, ваш язык такой сложный! Ему никогда не научишься.
– Будто французский проще, – хмыкнул Порфирий и высунул русский язык. Теперь все убедились, насколько все языки одинаковы.
– Вот так не фига себе встречка. Как я рад, как я рад, – высказался Кирьян Егорович.
– Как мне нужно в Ленинград, – добавил Бим и засуетился: «Прошу пане и панове, (месье и мадамы, – поправляет К.Е.) …и мадамы…, не отказать нам в просьбе… и приглашаю вас… за наш… и за ваш скромный столик… и ваших коллег тоже… Тут есть ещё кто… за штурвалом? – поозирался Бим.
– Нет, мы же на приколе, – смеётся Жаннетка.
– Тогда можно начать поболтать о совместная родина.
– «То—да—сё» обсудим, – добавил Порфирий Сергеевич и встрепенулся. Поправил несуществующую галстук—бабочку. – Всем миром будем обсуждать. Люблю Париж я ранним утром, когда весенний первый гром…
– Нет, нет, – отбивалась Жаннет, – я… мы на работе. Нам некогда. Нельзя. Мы бы с удовольствий…
– Жаль. – Кирьян Егорыч расстроился. – А… мы… а вы…
– Но, если желает… ну, если сильно хотеть, могу с вами фотографировать… ся. Так кажется правильно говоритт. Да? Ес! На память. Буду рада…
Жаннетка в минуты расставания с любовниками могла быть противоестественно доброй.
– Мы хотеть, мы да… – Бим в мгновение ока организовал съёмку. Привлёк негритёнка, расставил соседей. Потом принялся вручать аппарат соседней девочке годков четырёх, сидевшей на маминых коленках. Ребёнку—девочке фотоаппарат не понравился (у неё дома лучше) и она вознамерилась было спустить его в Сену.
– Оп, так нельзя! – Бим успел поймать предмет за верёвочку на лету.
– Какая шустренькая! Надо же! Би—би—би! Какая хорошенькая девочка. Поехали с нами в Амстердам. Травку покурим. Пе—пе—пе. Пых—пых—пых. Трубку хочешь подержать?
Девочка отказалась курить траву в Нидерландах и держать страшно дымящую трубку. Она ткнулась в маму лицом и пустила слезу.
– А Вы когда—нибудь отдыхаете? – спросил Кирьян Егорович Жаннетку. Жаннет ему однозначно понравилась. – А я – русский писатель и теперь пишу романы. И про Париж напишу. И про Вас.., может быть. Ещё я архитектор. И он архитектор… Мы тут будемо толкаться… пребывать ещё три дня. Грешить хотим, понимаете, изучать ваши парижские нравы. Мы у Мулен-Ружа видели…
– Смогтём встретиться на Пигали доне… – добавил Бим, уловив некую развиваемую писательскую стилистику, – А на Пигали мы… Пиво там есть? До'лжно, до'лжно бы быть. Какое там… бля? Бля! Где бли, там блядское пиво…
– Жабры промыть… – с писательской скрупулёзностью и с целью прервать Бима пояснил дядя Кирьян.
«В роман вас вставим, …то есть Егорыч вставит. Вставишь, Егорыч?». – Это Бим повышал статус туристической группы.
– Ещё как вставлю, – заинтригован Кирьян Егорович неплохим поворотом Бимовской мысли.
– У нас так положено, – сказал Бим, – брать у девочек автографы и вставлять им…
– Их! Твою мать!
– …Их в романы… Мы в Чехии и в Швейцарии дак…
– Ещё Америку присри – рассердился Кирьян Егорович. Не брали мы автографов в Швейцарии. И не вставляли никому…
– Не мешай, – отрезал Бим, – я сам знаю, что говорить.
Ах, если бы, да кабы увидеться в другой обстановке! – мечтал Кирьян Егорович.
Жаннет смастерила заинтригованный вид.
– Врут, наверняка, – подумала она, – как русский, так обязательно Достоевский. Американцы – те проще. А эти нажрались и клепают, будто более оригинального нечего сочинить. Матерятся вдобавок…
– Мы все архитекторы. Правда, правда, – пояснял Бим. И для убедительности честных намерений стучал себя в грудь торцом авторучки.
Архитектор, по мнению Бима, был синонимом настоящего аристократа: «Нас четверо, мы путешествуем на автомобиле по Европе… понимаете, да?»
– Я все поняла уже. Спасибо… Давайте в другой раз…
Это нейтральные отмазки.
Кирьян Егорыч от амурного закурения взволно… то есть от волнения задымил. Он влюбился в девушку всем сердцем, как только увидел. И не только сердцем. Плоть тоже зацепило: по—старчески мелко подтрясывало телом, мокло под майкой, что—то неприличное сотворилось в штанах.
